Три стены, стол, стулья. Это не бедность декораций, это просто бедность. Героям романа выпала жизнь богатая разве что невзгодами и потерями. Жизнь, разделенная на отрезки до и после cначала Первой, а потом Второй мировых войн. При такой хронологии даже чудом выживших сложно назвать счастливыми.
Аарон Грейденгер по прозвищу Цуцик (Роман Шаляпин) ведет свой рассказ перед публикой. Он писатель, но в его истории нет вымысла. Да и не история это вовсе. Исповедь.
Роман Зингера для режиссера — лишь повод для спектакля. Туфан Имамутдинов сочинил свою историю, навеянную канвой произведения. Эдакие темы и вариации полные тонких чувств, эмоций и всего того, что скорее ощущается, чем постигается рассудком. Нет в спектакле и еврейского колорита. Это уже тенденция на московских сценах: „национальные” спектакли ставят без всякой привязки к национальности, а в качестве
Подобное лишение тех или иных историй самобытности объясняется желанием создателей сделать их понятными всем зрителям. Самобытность частенько мыслят как скорлупу ореха, создающую ненужные рамки и ограничения. Но всегда ли то, что помогало автору, вредит режиссеру? Вопрос. „Гамлет” в стилистике первоисточника уже непривычен, как с трудом узнаваемы герои Зингера вне декораций Крохмальной улицы прошлого века.
В интерпретациях возможны крайности. Например, в спектакле Миндаугаса Карбаускиса „Ничья длится мгновение” в РАМТе о том, что место действия — еврейское гетто можно было понять только из диалогов. Холодность и скупость режиссуры и оформления заморозили все чувства по обе стороны рампы. Гораздо удачнее подобная национальная „нейтрализация” выглядит в „Современнике” в спектакле „Враги. История любви” тоже по роману Исаака
Туфану Имамутдинову и художнику спектакля Тимофею Рябушинскому соблюсти меру между национальным и общечеловеческим удалось. А это совсем непросто. В „Шоше” нет ничего лишнего, постороннего, отвлекающего. Главному герою, писателю, нужно собраться с мыслями и вспомнить. Вспомнить — значит пережить вновь.
Молодые актеры спектакля, вчерашние студенты Олега Кудряшова смотрятся довольно профессионально, но порой неуверенно. Лишние паузы, растягивание фраз, затягивание сцен — приметы студенческих спектаклей. „Шоша” — переходный этап от учебной к профессиональной сцене. Распасться спектаклю не дает присутствие в нем неподражаемой Розы Хайруллиной. Актриса, играющая Короля Лира, здесь играет мать Шоши. По количественным характеристикам (хронометраж и текст) роль эпизодическая, но в исполнении актрисы — главная. Бася, так зовут мать героини, это та же Шоша, хрупкая, маленькая, тихая. Природная детскость сочетается в ней с горьким опытом жизни: потеря детей, невзгоды и лишения. „Вот ты какая! Значит таешь?” разговаривает Бася с конфетой, которую никогда в жизни не видела, и зал смеется. „И как же это есть?!” беспомощно восклицает она, разводя руками, „и в зале рыдают, и зал рукоплещет”. Две простые бытовые фразы, а в них — вся жизнь. Какие уж тут комментарии.
Московский зритель может припомнить другую версию „Шоши”, сыгранную в театре „Современник” в рамках фестиваля „Черешневый лес” лет 6 назад. Израильский театр „Гешер” привез тогда спектакль Евгения Арье. Занавес играл роль экрана, на который проецировались фотографии старой Варшавы,
Спектакль Евгения Арье соответствовал упомянутому Зингером триединству: „секс, Тора, революция” и финал его был не светлым, а засвеченным, как пленка. Постановка Туфана Имамутдинова — история напротив лиричная, чувственная и беспечно молодая. Здесь даже нет трагического финала. Читавшие „Шошу” знают, что у истории героев будет ожидаемый конец. Шоша умрет на следующий день после того, как герои, спасаясь от нацистов, покинут Польшу. Даже не умрет, а просто не пожелает жить, сядет на землю и сольется с ней навсегда.
Спектакль обрывается, как сон, в котором оказывается главный герой. Но слез нет, есть призрачная надежда на счастье. И автор этой надежде не преграда. В другом романе Зингера „Папин домашний суд”